«Тюремное здравоохранение и права заключенных» – проект Консорциума PHRC (Prison Health and Rights Consortium). Его цель – обеспечить улучшения основных показателей здоровья ВИЧ-положительных и употребляющих наркотики заключенных. Проект работает в четырех странах нашего региона: России, Украине, Молдове и Грузии. В серии интервью активисты и правозащитники, которые защищают права заключенных, рассказывают о ситуации в пенитенциарной системе своих стран. Сегодня мы разговариваем с Юлей Коган, членом UnMode, Одесса, Украина.
ДЫШАТЬ НЕВОЗМОЖНО
Юля, что сегодня происходит в тюрьмах в Одессе и в Украине в целом?
Буду говорить об Одессе. Не скажу за всю Украину, но можно предположить, что и в целом по стране такая же ситуации. Так как я на прямой связи с людьми там, я могу сказать, что творится что-то страшное. Такое ощущение, что ты вернулся в какие-то 60-ые или 50-ые годы. У меня есть фотографии, я заходила напрямую, я была там, все документировала. На них видно, как внутри, в корпусах все разрушается, все гниет, все сыпется. Жуткое зрелище. На продоле чуть не наступила на дохлую крысу.
И самое ужасное, что изменений к лучшему я не вижу. Много говорят, много пишут, много наблюдательных комиссий приходит и что? Самое большое, что делает наш город – пока что закрыли женскую колонию ЧИК № 74 и еще одну мужскую колонию № 53. Власти просто их убирают из города, вместо того чтобы как-то навести там порядок. Там же люди. Они просто убирают это, как ненужный элемент, убирают с глаз.
Можешь подробнее описать, что там, за забором, происходит?
Когда заходишь в камеры, дышать там невозможно. Просто это как было все годы, вот так оно и продолжается все. Окна завешены этими решками, через которые воздух не попадает. Руку просовываешь, ты чувствуешь, что там вроде бы есть воздух, ты просто знаешь, что там свежий воздух. А засовываешь обратно – и все, ты в душегубке, дышать невозможно. Пот градом течет. Одно спасение – это обернуться в мокрую простынь… Помогает на пару минут. В 36-40-градусную жару кормушки не разрешают открывать. Это как? Дышать невозможно. И вот в таких условиях там живут. Ну, отношение к людям в наших тюрьмах просто хуже, чем к скоту. И я не буду сейчас говорить ни про питание, ни про что-либо остальное. Потому что со всем остальным ситуация ничем не лучше.
А в плане лечения – как ты можешь оценить систему оказания медицинской помощи заключённым с ВИЧ и людям, употребляющим наркотики?
Например, что у нас творится сейчас с АРВ-препаратами. На данный момент заключенные получают тот препарат, который есть в наличии. И абсолютно врачам все равно – подходит он или не подходит больному человеку по клиническим показателям. Анализ берут раз в год. На клетки СД4 сидельцы годами не сдают анализ.
Получается, назначают АРВ-препараты по экспресс-тесту. Сделали экспресс-тест, показал положительный – ты получил препарат. То есть никто не посмотрел, сколько у человека клеток. Никто не посмотрел, какая у него вирусная нагрузка. И потом уже никто и дальше не смотрит, как работает эта терапия, работает ли она вообще на нем. Или нужно ее поменять. Мне кажется, это идет какой-то геноцид так называемых «лишних людей» для государства, неугодных людей, больных людей… Процесс на уничтожение.
Что касается заместительной терапии и наркозависимых людей – тут ситуация еще хуже. Один кейс, другой кейс и так кейс за кейсом. Один за другим. Человека с программы ЗПТ [заместительная поддерживающая терапия] закрывают, попадает он на тюрьму, все… Выживешь, значит повезло, организм покрепче оказался. Если еще на свободе можно было говорить о каких-то его правах, то, переступив порог тюрьмы, все для него в этом плане заканчивается. Теперь ты «имеешь право» молчать, корчиться в муках, и надежды никакой нет, что тебя услышат или помогут. Начинается все с того, что просто нет доступа к наркологу, нереально допроситься. Да и толку нет даже в этом наркологе. Не хотят в Украине ЗПТ в тюрьмах! Так зачем говорить о непрерывности ЗПТ? Или если случилась тюрьма, то и права на непрерывность заканчиваются? Как и жизнь, возможно.
Можешь рассказать про какие-то случаи из твоей практики?
Вот, например, одна ситуация: человека закрыли, он был участником заместительной терапии. Мы написали, наверное, обращений 9 – и на нарколога, и на психиатра, и на экспертизу. За все это время пришел один раз психолог, который хотел узнать, собирается ли человек совершить суицид. Это все, что его интересовало. Никакой помощи. Абсолютный ноль. У этого парня до такой степени опухли ноги, что он не мог ходить. Его в одеяле носили в туалет сокамерники. И никого это не волновало, вообще никого.
И тут обращения к врачам, в департаменты ничего не дали. Абсолютно ничего. По одной простой причине – врач просто-напросто взял и не пришел в течение 10 дней, когда должен был, чтобы продлить ему заместительную терапию тюрьме. И потом этот же врач этого человека убрал с программы. И вот этим одним росчерком пера вот этот врач просто его фактически уничтожил, вот и все. И сейчас, чтобы добиться для него препаратов заместительной терапии, нужно на тюрьму чтобы приехал психиатр и нарколог, и они совместно дали заключение, что да, он нуждается в заместительной терапии. Бред бредовый. И самое ужасное, что кто-то там решил, что достаточно из тюрьмы привезти человека на сайт за ЗПТ 5-7 раз, снимая по 30 мг, и все! Ты здоров! И вот так это работает. Человек уже сейчас пятый месяц в тюрьме, конечно, ему уже легче. Но то, что он прошел, это даже пыткой не назовешь. Это было издевательство по полной программе.
Следующий кейс, чуть-чуть полегче. Первые три дня человека возили за заместительной терапией. Потом начинается песня одна и та же: нет бензина, нет машины. И нет никакой управы на них. И все. Казалось бы, вот сейчас в приказе министерства здравоохранения №200, который регулирует предоставление заместительной терапии в том числе в тюрьмах, вышли изменения. В обновленном варианте говорится о постоянном доступе к заместительной терапии в местах лишения свободы. Мы все обрадовались. Буквально, когда мы прочитали об этих изменениях, я лично плакала. Я просто плакала от счастья, потому что я столько этой боли пропускаю через себя каждый день. И вот оно вроде бы вышло, а оно не работает… Это фикция, очередной обман.
Эта поправка к 200 Приказу, как мертворожденный, он у нас получился какой-то или недоношенный ребенок, я не знаю. Вот эти слова такие желанные для моего уха, что доступна заместительная терапия в местах несвободы, – мы хотели все услышать, и мы их услышали. Но по факту, я говорю, оно на бумаге есть, а в реальной жизни не работает. Приказ есть, а вот его и нет. И как вот это переломить? Мне кажется, это сейчас самое главное – нужно как-то запустить эту машину. Когда мы ее запустим, путем немыслимых стараний, мне кажется, должно что-то измениться. Каждый раз я себе это говорю. В любом случае, руки не опускаю, буду работать и дальше. Пока мы не запустим эту машину, я не слезу ни с кого.
НА НЕРВАХ СХВАТИТЬ ЗА ГОРЛО
Вопрос про женщин и про женские тюрьмы. Насколько там ситуация отличается от мужских мест лишения свободы: какие основные проблемы у женщин и как они там решаются?
По поводу женщин, живущих с наркозависимостью, находящихся в тюрьме или на лагере… Я помню, когда-то, в свое время, мой покойный муж сказал мне: «Ты помнишь все, что мы говорили с друзьями по поводу лагерей и жизни там?». Я говорю: «Да, конечно». «А теперь забудь, – сказал он. – К женщинам это никак не относится. Там все по-другому. С самого первого дня по-другому, как ты попадаешь в тюрьму. Тебя рассматривают сначала как сексуальный объект. Потом – что с тебя можно поиметь.» Тут главное, что нас не рассматривают там как человека в принципе. И мне интересно, это когда-нибудь изменится или нет? И сколько должно пройти времени для этого?
А по поводу наркозависимой женщины в тюрьме – это все в разы тяжелее, чем у мужчин. Потому что, если мужчина может дать отпор, он может на нервах схватить за горло, и на этом будет точка в диалоге. У женщины такой возможности нет. Женщина в тюрьме – это страшно и противоестественно. Я помню из своего опыта заключения, как женщины просто теряли сознание от невыносимых условий, когда в 40 градусную жару в автозеке забивали в «стакан» по 3 человека!!! Я помню, как пыталась вызвать врача, когда было очень плохо, в хату заходил вертухай и говорил: «Ну, что, какого тебе врача? Чем тебе мерить давление, хреном своим?» Отношение хамское, вот просто откровенно хамское.
Сидеть женщине, в сравнении с мужчиной, в разы тяжелее, просто в разы тяжелее. Там душа болит, где твои дети, и не голодные ли они сейчас, как чувствует себя твоя мать. И ты иногда просто забываешь за себя, потому что твои мысли все дома, чтобы, дай Бог, дома все было хорошо. Женщина и тюрьма – это несовместимые вещи, это страшно. Это противоестественно. Мужчина и тюрьма – это тоже ужасно. Но женщина и тюрьма – это настолько противоестественно, что у меня слов не хватит все это описать. И дискриминация гораздо сильнее, в разы! И унижения гораздо тяжелее идут там. Стигма страшная. Противоестественно это.
А в плане доступа к медицинской помощи – есть она в женских тюрьмах и есть ли к ней доступ у них?
Когда у тебя, допустим, открылись страшные кровотечения, ты просто заливаешься вся кровью, да, тебе, возможно, быстренько вызовут врача и положат на больничку. Это возможно. Но, чтобы оказали тебе действительно какую-то помощь, вот по женской части, – это проблематично. Да, есть там гинекологическое кресло, безусловно, оно там стоит. И гинеколог есть, который тебя посмотрит… Возможно… Если повезет и будет его смена. Но это проблема, потому что гинеколог приходящий. Он может быть, а может и не быть, скажем так. И поэтому с этим сложно, как и остальной помощью, в которой женщины там нуждаются.
Как ты считаешь, существует ли проблема дискриминации людей, живущих с ВИЧ, и людей, употребляющих наркотики, в тюрьмах среди самих заключенных и со стороны администрации тюрем?
Проблема дискриминации относительно людей с наркозависимостью и людей с ВИЧ среди сокамерников и сидельцев – это точно нет. Ребята понимают и очень поддерживают друг друга. И, слава Богу, что есть сокамерники, которые действительно очень помогают. Вплоть до того, что бегают за тем, кому нужна помощь, буквально кормят из ложечки. Вот у меня сейчас есть кейс, и там действительно я разговариваю даже больше не с клиентом, а с сокамерниками, потому что они просто его вынашивают на руках, что малое дитя, человека, которому очень плохо. И спасибо им большое. Поддержка от своих, сидящих рядом, есть!
А вот со стороны администрации – это уже другое дело. Отношение как к отрепью какому-то. Знаешь, и это видно, у них прям досада, что им приходится вообще с ними находиться на одной территории. Например, человек, о котором я выше рассказывала, пишет просьбу о предоставлении ему заместительной терапии, а его поднимают на смех. Просто на смех: «А что тебе еще сюда? Может, тебе еще героин сюда принести? Ты что, пришел сюда отдыхать? И вообще, что ты тут развалился?» Просто хамское отношение. Им всем далеко и долго на нас, на наши проблемы. Это всегда так было и есть. Не знаю, когда оно переломится. Не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы у них что-то поменялось в головах. Чтобы они поняли проблемы людей, которые от них по факту зависят, и поняли, с чем они вообще имеют дело. Мне кажется, нужно тренинги или какое-то обучение проводить… Или просто быть человеком.
ТЕЛЕФОН С ХОРОШЕЙ КАМЕРОЙ
Как ты связываешься с людьми в местах лишений свободы? Как ты получаешь информацию, что с кем-то что-то происходит, что права нарушены?
Все очень просто. Ничего пока нового не изобрели. Как раньше общались, так и продолжаем общаться – все в телефонном режиме. Опять затягивая туда телефоны, опять их пронося туда. Ну, вот как-то так. Без этого было бы очень сложно. И только в телефонном режиме мы общаемся. Слава Богу, что сейчас есть смартфоны, и документы можно пересылать с их помощью. Потому что всегда с этим было очень проблематично. Нужно было через суды передавать, а сейчас можно сделать скрин и отправить. И вот когда мы работаем по какому-то кейсу, мы передаем телефон с хорошей камерой в камеру, делаем все это, и можем записать интервью даже, например, какое-то. И это здорово. Это что касается мужчин.
У женщин, слава Богу, если мы говорим о СИЗО, – тоже самое. Есть телефоны, и есть доступ к ним. Но, если мы говорим не о СИЗО, а именно о лагерях, вот там получается абсолютно другая картина. У мужчин в лагере – там вообще все по «зеленой». Телефоны, хоть планшеты – это все реально. У женщин же в лагерях – это табу. Нереально, чтобы у женщины в лагере был телефон. Если вдруг он появился, кто-то как-то его пронес, то самое большое его хватит, ну, дней на пять. Потому что, к сожалению, там все построено по другим принципам. И если у мужчин четкое понимание и действия какие-то в лагере, то у женщин, к сожалению, стоит очередь, чтобы рассказать администрации, что у соседки по тумбочке лишняя пара носков лежит. Поэтому говорить, чтобы на женском лагере был телефон, это нереально.
Есть возможность напрямую заходить туда внутрь, чтобы лично общаться с заключенными?
Да, безусловно, но это было до COVID-19. Я заходила, например, с группой по надзору за пенитенциарными заведениями на территорию СИЗО. Мы проходили все корпуса. Мы заходили в медсанчасть, и я конкретно работала там по кейсу. Мы вызывали человека, смотрели его карточку, говорили с врачом. Безусловно, есть к кому обратиться, чтобы зайти на территорию. Если нужно, я всегда могла туда попасть, это 100%. А вот теперь это большая проблема.
Когда к тебе обращаются, что ты можешь предложить и чем ты можешь помочь, чтобы защитить права людей и помочь им с доступом к лечению?
Моя помощь этим людям, она, наверное, не ограничивается тем, что мы поговорили по телефону, и я сказала, что нужно делать. Нет. Как правило, людям там нужна конкретная помощь. Не поговорить, а конкретная помощь. И это очень важно. Потому что мало того, что человек находится в этих условиях, мало того, что это стресс идет страшный, а если человек еще, допустим, с абстинентным синдромом, представляешь, что он испытывает? Он просто молит о помощи.
Для начала точечная помощь, когда нужно написать заявление, когда нужно поменять адвоката. Ему дали бесплатного, а он никак и ни по какому, ни рыба, ни мясо. И вот человек просит: «Помогите, я не знаю, что делать». В этом случае идет помощь. Если нужна какая-то консультация, просто проконсультировать. Допустим, как сделать то или это – пожалуйста. Мне есть к кому обратиться. Консультацию человек получит в любом случае. Помощь идет на всех доступных уровнях. От того, что: «У меня плохо маме, а я тут закрытый. Мама болеет. Ей нужно привезти просто кушать и шприцы». Ну, я беру шприцы и еду и отвожу маме, потому что это важно. Для него это важно. Такое бывает, что не к кому обратиться. И это очень часто, к сожалению, бывает. Вот у него одна мать, а что делать?
А тем более, если взять больного человека. Вот ему надо срочно сделать капельницу, вот срочно. А возможности нет. Потому что у него есть жена, которая просто перебивается еле-еле с ребенком. Поэтому я просто брала за свои деньги и покупала лекарства и отправляла на лагерь. Как-то так, не без этого. И, помимо этого, я отправляла деньги. Это вообще не обсуждается. Была у меня возможность, отправляла Налоксон ребятам. И до сих пор это делаю. Я просто покупаю его за свои деньги в аптеках и отправляю в 14 лагерь и в одесской СИЗО, потому что он крайне им нужен. Ругалась даже с ними, чтобы они не держали его у себя в камере, а передавали по всем камерам. Они словили в одну, и держат его, вдруг что. Нет. Всем передайте. Это одно.
Далее помощь идет от какой-то точечной до конкретной и более глобальной, когда мы хотим поменять что-то большее. Это стратегические кейсы. Самое главное, для чего я там нахожусь виртуально, скажем так, – чтобы находить, выискивать вот эти стратегические кейсы, которые ломают систему. С их помощью мы делаем что-то большое и офигенное для всех.
И я поясняю сразу ребятам, что это будет не быстро, это будет война. Возможно, у вас будут какие-то репрессии, потому что вы находитесь там. Мне легче, я тут, на свободе, а вы находитесь там. К сожалению, я не могу прискочить и там всех раскидать, чтобы вас не обидели. Поэтому вам нужно будет выгребать как-то самим. Но или делаем, или не делаем. Потому что если просто поговорить, то мы никогда не сдвинемся с места. И нужно собирать себя в кулак как-то и забить на все эти последствия, а они будут по любому, и чаще всего они бывают, и идти напролом. Вот только так мы сможем поменять систему и помочь всем. Не только одному себе, а помочь всем. Многим по крайней мере.
Про актировку, про освобождение по состоянию здоровья, можешь сказать несколько слов. Насколько это легко в Украине? Может, у тебя есть какие-то примеры этого?
По поводу актировки – это сложный вопрос. Помочь получается считанным людям, и отпускает система только тогда, когда человеку остается 2 дня до смерти. Тут самое главное – чтобы человек доехал. Вот наш друг Серега, мы его похоронили тут уже, на свободе, ему хватило сил и времени доехать до Одессы, и через неделю он уже умер. Так что вот так, чтобы человек освободился, мог как-то восстановиться и получить медицинскую получить – такого нет. Как правило, система отпускает только тогда, когда уже точно знает, что человек нежилец. И сам процесс, он ужасно сложный, ужасно долгий. И это только просто для того, чтобы человек умер на свободе, скажем так. Не больше. Этим заниматься очень сложно.
ЛУЧШАЯ ЗАЩИТА – ЭТО НАПАДЕНИЕ
Могут заключенные самостоятельно защищать свои права без помощи правозащитников, активистов: Сами писать заявления, подавать жалобы, доходить до Европейского суда по правам человека?
Сами наши сидельцы, допустим, без моей помощи – нет. Это нереально.
Скажи, пожалуйста, что нереально?
Без моей помощи ребятам, которые сейчас находятся в местах несвободы, было бы очень сложно. Там практически нереально помогать самому себе. И это не только проблема незнания законов или украинского языка для составления бумаг. Знаешь, самое смешное, это грустно-смешное, что порой, когда я начинаю работать по кейсу, говорю: «Берешь форматный лист, А4, начинаешь писать». А он говорит: «Юля, у меня нет вообще никакого листа. О чем ты говоришь? На чем писать? На туалетной бумаге? У меня просто нет ничего элементарного для этого». Хорошо, он там, где-то в другой камере, возьмет ручку. Но писать даже не на чем. А тут еще нужно знать, что писать; надо знать, на кого писать; надо знать, как отправить, чтобы документы дошли и их приняли.
Те бумаги, которые я вместе с юристами составляю, со всеми указаниями, законами, ссылками на эти законы и т.д. – это все только начало. Потому что там сказали, что больше не будут принимать от заключенных отсебятину. Окей. Мы подошли к этому вопросу по-другому. Мы настолько четко проработали с юристами вот эти все обращения, что там не подкопаться было. И ребята это все отправляли. Но так и в этом случае документы не доходили. Я не понимаю, как из девяти не дошло ни одно. Или в другой раз из семи дошло только одно. Как администрация там это все отправляет и отправляет ли вообще? И непонятно, как с этим бороться. Получается, только через свободу нужно как-то это все передавать.
Поэтому даже если человек хотел бы сам себе помочь, он не сможет. К сожалению, не сможет. И вот здесь и нужна я, потому что я ловлю каждое его слово, я записываю каждое его слово. И я работаю тем механизмом, который ему поможет все это грамотно составить, распечатать и отправить по нужным адресам. Человек рассказывает свою проблему, а я оформляю и отправляю. Вот только в совместной этой спайке мы сможем чего-то добиться.
Про COVID-19. В первую очередь, конечно, про доступ к лечению и права людей в тюрьмах. Как COVID-19 на всем этом отразился?
Я хочу сказать, что ситуация как изначально была плохая, так она и продолжает такой же оставаться. Но тут нужно сразу разделить СИЗО и лагеря, потому что и там, и там разная картина у нас вырисовывается абсолютно. Вот у нас есть 14-ый лагерь. Там все понятно, все очень ярко. Там за все это время было два случая подозрения на COVID-19, и то у сотрудников с лагеря. И они сразу ушли на карантин. В лагере это все настолько видно и понятно, поскольку все на виду. Все знают друг по друга. И там сразу поставили огромный ящик с масками, какие-то профилактические средства, только без спирта, чтобы не выпили.
Если мы говорим о тюрьме, здесь ситуация другая. Никто ничего не дает, дают только одну маску, и только когда человек непосредственно едет на суд. Сразу давали выбор: или ехать на суд, или дистанционно участвовать по видеосвязи. Но, как правило, все говорили ехать, чтобы хоть как-то где-то побывать за пределами тюрьмы. Им всем было на этот карантин наплевать, потому что камерная система — это ужасно. Им хотелось хоть на людей посмотреть, 15 минут, пока едешь до суда. И есть еще возможность, что кто-то из родных придет и пирожков каких-то передаст. Ну, что, какой COVID-19? И никто на это не обращал внимания. Одну маску дали, и слава Богу.
И вот тут самое интересное начинается. Человек заболел. Что у него: COVID или не COVID? Никто не знает. И при этом никто его тестировать не будет – это слишком дорогое удовольствие. Поэтому, когда только уже сильно человек «горел», у него поднималась высокая температура, тогда его могли отправить на больничку. Там они сделали две камеры такие большие, туда клали и смотрели – умрет или не умрет, COVID или не COVID, скажем так.
Еще момент, приносят родные медицинскую передачу, и там все: жаропонижающие, болеутоляющие и т.д. И начинается борьба: половину взяли, половину не взяли. Мол, это нам не надо, это у нас есть в больнице. А что потом? Мы же на связи с ним. И он говорит: «Бегали по всем корпусам, искали одну ампулу диклофенака, чтобы ему уколоть». Потому что ничего нет, чтобы сбить температуру. При этом родные приносили, они не взяли. Что же вы делаете? Для меня эта ситуация вообще необъяснимая какая-то.
К огромному сожалению, мы так до сих пор и не знаем, есть у нас COVID или у нас нет COVID на тюрьме, и был ли он у нас. Потому что выжил, и выжил, и слава Богу. Никто не будет тестировать, никто не будет пригонять лабораторию, и брать анализ. А если умер, не дай Бог, ну, что-то придумаем, что-то напишем. К сожалению, как-то так.
Как ты думаешь, на перспективу, как ситуация с доступом к лечению будет развиваться в Украине
По поводу изменений. Как фаталист, я верю в судьбу. Но, помимо того, что я верю в судьбу, я продолжаю работать. И, мне кажется, это от нас зависит – будет ли улучшение или мы так и останемся там, где-то в прошлом. Это все в наших руках, на самом-то деле. Нельзя ждать милости от нашей пенитенциарной службы, от каких-то еще организаций. Если нет каких-то изменений, которые нам нужны и нужны ребятам там, за решеткой, значит, нам нужно брать все это в свои руки и начинать добиваться этих изменений. И да, я верю, что изменения будут. Главное, не бояться и идти вперед.